Девушка с блюдца

Риночке Бельской,
которая создала мою Японию.
Масляными красками.
На посуде с клеймом «Общепит».

1.

Сколько мне? Года четыре.
Полдень в чужой квартире.

В этот огромный зал,
на уголки разделённый,
солнечный брус раскалённый
путь себе прорезал.

В жарком потоке света
между столом и буфетом
вился мерцающий рой –
сонно пылинки блестели.
Это блужданье в метели
было моею игрой.

Плыли сухих букетов
дымные силуэты
где-то под потолком.
Маятник медный шатался,
маятник сокрушался
неизвестно о ком.

Мирно сопел под пледом
мне заменивший деда
кроткий прозрачный старик.
Ведьма плела половик,
долгий свой срок отбывала,
стоптанной пастью жевала
комья столетних обид.

Вышитой ширмой прикрыт
был её угол дремучий,
но
сквозь узорные тучи,
сакуру, водопад
всепроникающий взгляд,
горестный взгляд волчицы
следовал всюду за мной
с ненавистью немой –
так что хотелось самой
где-нибудь затаиться.

Пыль меня обнимала
и у неё отнимала,
время то ли дремало,
то ли двигалось вспять.
Было так грустно стоять
в этой горячей метели,
в этом маленьком теле,
с этим тяжёлым зонтом,
с кривеньким веерком,
сложенным из газеты.
С пылью шептались букеты
где-то под потолком.

Спал в полутёмном укрытьи
мрачный младенец в корыте,
будто в гробу жестяном.
Город ревел за окном,
но тишина густая,
в дом его не впуская,
делалась лишь плотней.
Я повисала в ней.

Как-то плаксиво и длинно
скалилось пианино.
В серых глубинах зеркал
кто-то чужой мелькал.

Грозный, как замок, буфет,
будто нарушив запрет,
приоткрывал с неохотой
башни свои и ворота.
Крупы, печенье, творог –
всё, что он свято берёг
в запертых безднах дубовых –
запах богатства былого
перенимало тотчас.

Целыми днями топчась
перед стеклянной витриной,
я изучала старинный
хрупкий японский сервиз.
Белый с пурпурным и чёрным,
в строгом порядке придворном
выстроен в три ряда…
Дамы смотрели вниз,
струны перебирая,
бледные самураи
щурились в никуда.

Были так плавны, так тяжки,
плыли от чашки к чашке
томные их шелка.
Всё было жутко слегка:
в их неживых улыбках,
в этих фигурах гибких,
в зябкости странных поз,
в чёрных рогатых улитках
свёрнутых туго волос.

Чем-то жестоко-покорным –
белым, пурпурным и чёрным –
переполнялся дом,
их безразличьем раскосым,
пением их безголосым.
В этом ритме чужом,
медленном и невнятном,
солнца квадратные пятна
то исчезали на миг,
то появлялись снова.

Ведьма плела половик,
рос младенец суровый,
таял старик под пледом,
пахло чужим обедом
скучно и тяжело.

Тихо пылинки кружились
и никуда не ложились,
даром часы трудились:
время больше не шло.

2.

Тёплый блик
озарил неподвижный лик.
И она улыбнулась мне –
девушка с блюдца, висящего на стене.

Был мне знаком давно
каждый излом её кимоно.
Как сердцевина цветка –
тело в пурпурных шелках
угадывалось едва.
Раздвоившимся веерком –
воротник за воротником,
а над ними – поникшая голова.
Крошечная рука
фарфоровой белизны,
покинув глубокий рукав,
замерла, коснувшись струны.

«Пробилась трава.
Увы, не знает она…»

Изысканны были цвета,
дивно зловещи тона,
и пустота приоткрытого рта
была так страшно черна!

«Увы, не знает она –
откуда ей знать! –
что был здесь когда-то дом,
в котором выросла я…»

На том же дощатом мосту,
странном, как перевёрнутый стул,
склонясь голова к голове,
застыли другие две,
углубившись бесстрастно в свою красоту,
задумавшись ни о чём…

Почему я выбрала именно ту –
с тонкой трещинкой над плечом?
Любовалась часами
чёрными волосами,
гладко стекавшими по спине.
И когда она улыбнулась мне,
не поднимая глаз –
за ширмами памяти
смутная точка зажглась.

Помню, как я на себя
намотала ворох тряпья,
два перевёрнутых стула
ножками вверх притянула.
Что мне мерещилось там?
Дом? Или грот? Или храм?

В тесном этом строеньи
я, замерев на коленях,
первый аккорд взяла.

«Остыла зола…»

Нет, лучше:
«Трава проросла…»

Что оно означало –
странное это начало?
Этот страх вдохновенный,
этот провал мгновенный,
этот внезапный покой…
Но конторские счёты
вдруг зазвучали, как кото,
у меня под рукой:

«Остатки золы
ветер развеял давно.
Пробилась трава.
Смотрю и не верю сама,
что здесь он и был, мой дом».

Снова качнулся
цветок в безветренный день.
Что, если это
мне из мира иного
кто-то знак подаёт?

Громко вскрикнула
над верхушками сосен
большая птица.
Испугалась, увидев,
как закатилось солнце?

Ветер отводит
тонкие ветки ивы,
как пряди со лба:
на голубое небо
пусть полюбуется пруд

Воробышек спит.
Укрыть его потеплей
спешат муравьи.
Ребёнок лет четырёх
впервые увидел смерть

3.

Иногда я слышу – она поёт:
«О как кротко, как хрупко тело моё,
затерянное в шелках!
Как безвольна рука моя, как слаба!
Не хватает сил, чтоб со лба
убрать
упавшую наискось прядь.
И мысли невнятны, неглубоки,
как задремавшие мотыльки,
как блик на волне,
как цветок без корней,
как осенняя дрожь листа.
Но какой же душа моя быть должна,
чтобы эта бездонная тишина,
чтобы эта огромная пустота
так легко умещались в ней?»

Утром холодным
пёрышко дикой утки,
проткнув туман,
мне на рукав упало.
Близится день разлуки

Тонкая ветка
продолжает качаться.
Осиротела…
Всё вспоминает птицу,
покинувшую её

Ветру на плечи
накинула кимоно.
Он заслужил:
праздничный шум из дворца
украдкой носил мне всю ночь

4.

Припомнился вдруг
сиротливый щемящий звук.
Он не таял, не угасал,
он надолго в воздухе повисал,
трепеща, дожидался, пока
струн коснётся моя рука
и пошлёт ему вслед второй.
Сквозь осенний туман сырой,
на лету вырастая,
звуков лёгкая стая
потечёт куда-то на юг.

Осенью поздней
дышит смиреньем земля.
Смирилась и я.
Но как хотелось бы мне
увидеть сакуру вновь!

О, если бы знать,
что до новой сакуры
я доживу!
В этом мире больше ничто,
увы, не держит меня

Горько вздыхает,
приоткрываясь, шкатулка.
Любовные письма
в ней хранили когда-то.
Теперь тут живёт паук

5.

«Горько пахнут в саду
у западного крыльца…»

«Ветер в саду,
как упавшую прядь с лица…»

«Будто прядь с лица –
сдувает ветер в саду…»

Нет, не я мою кисть веду,
это, как поводырь – слепца,
она мою руку ведёт.
В каждом движеньи –
паденье и взлёт.
То к бумаге бессильно прильнёт,
то торопливо скользнёт по листу,
то провалится в пустоту.

Я, обмирая на каждом шагу,
поспеваю за ней, как могу.

Тянутся чёрной цепочкой слова,
как следы на раннем снегу.

Прячу в шкатулку
жёлтый кленовый листок
на самое дно:
что, если мой господин
приревнует и к ветру меня?

Куда ты ползёшь,
червячок неказистый,
куда так спешишь?
Неужто даже тебя
где-нибудь любят и ждут?

Дождик осенний
шлёт мне письмо за письмом
на жёлтых листах.
Не написать ли ответ?
Но кто его передаст?

6.

Я его не жду – я просто живу.
Как озеро. Как сосна.
Иногда он приходит ко мне наяву,
чаще – в причудливых снах.

А сегодня ночью его рука
моего коснулась виска.
И я, подавшись навстречу ему,
обняла бесплотную тьму.

Оказалось – это ветер ночной
пошутил жестоко со мной:
он лицо моё тронул кленовым листом.
Я сперва поплакала – а потом
стала думать: что, если мой господин
где-то грустит один?
И вот послал эту весточку мне.
Я затихла, утешенная вполне,
лист прижимая к щеке.

Что-то птица крикнула вдалеке,
глухо лодка стукнула на реке.
а рядом со мной,
за бумажной стеной,
клён пошептался с сосной.

Шпильке, лежащей,
где-то на дне шкатулки,
всё не припомнить,
чья она прежде была,
кто её бросил одну

Ветер холодный
гонит жёлтые листья
из дома пустого.
А они-то решили,
что зиму там переждут…

Ребёнок, вдохнув
светлый воздух осенний,
тихо заплакал.
Видно, понял, бедняга,
что длится не вечно жизнь

Ниточкой дыма
я привязала к письму
ветку печали.
Может быть, мой господин
Выберет время прочесть

7.

В западном павильоне
флейта протяжно стонет.
День без солнца, без тени.

Помнят мои колени
помнят мои ладони,
свежих циновок плетенье,
гул деревянного пола.
Помню встревоженный полог,
помню счастливый трепет –
будто в груди моей треплет
ветку цветущей сливы
ветер нетерпеливый.

Ровная гладь ожиданья,
робкая зыбь узнаванья.

Помнят плечи мои
шёлк соскользающе-гладкий.
Помнит рука моя складки,
плавные, как ручьи.
Помню в запахе сада
увяданья досаду…
Сорванный голос флейты.
Сдавленный шёпот чей-то.
Дома стихающий гул.
Тающий шелест одежды.

Стынущий пепел надежды
ветер с ладоней сдул.

Помню в пространстве странном
за расписным экраном
матовый тихий свет…

Тянутся по полу полы,
тянется день невесёлый…
Мне здесь не страшно, нет –
разве что как-то… сыро.
Не укрывают от мира
ни занавески, ни ширмы.

Всей своей медленной ширью
мир наполняет дом,
в каждую мелочь вникая.

Где это? Кто я такая?
И почему мне знаком
в крепости этой бумажной
отсвет и отзвук каждый?
Я это или она?
Что-то понять я должна,
но никогда не отважусь.

О, как помнит спина
длинных волос этих тяжесть!

Села на шпильку
зелёная стрекоза –
покрасоваться.
Но кто увидит её?
Кто посвятит ей стихи?

Возьмите меня,
летящие журавли,
в чужую страну,
где быть мне не довелось.
Мне вновь приснилась она

Ветер осенний
тоненький плач ребёнка
доносит рывками.
Из соседнего сада?
Из соседнего мира?

8.

«Горько пахнут в саду
поздние хризантемы…»

Я однажды из этого дома уйду.
Впрочем, все мы
однажды из этого мира уйдём.
Этот мир не надёжней, чем дом.

Я довольно красива и даже знатна,
но из всей семьи осталась одна.
Мне недолгая жизнь суждена.

Господин мой нечасто приходит сюда.
В этом доме время стоит, как вода.
За шестью занавесками, в вечной тени
он меня, как тайну, хранит.

Я одну обитель знаю в горах –
там меня приютят на первых порах.
А потом…
кто из смертных знает о том,
что нас ожидает потом?

У меня есть зеркало, скромный овал,
вернее – странный провал.
Иногда я взглянуть решаюсь туда –
убедиться, что всё ещё молода,
что год пролетел, но моей красоте
он не нанёс вреда.

Я кладу моё зеркало на ладонь,
в нём горит серебристый прохладный огонь.
Смотрю…
пока не появится там
то ли жертвенник, то ли храм.
Он коричнево-чёрный, высокий, резной
и украшен посудою расписной.
А под ним, в сияющем длинном луче
ребёнок с пёстрым зонтом на плече –
на полу, поджав колени, сидит.
Он не то испуган, не то сердит.
И вокруг него пылинки парят.
А на нём какой-то странный наряд.
Не накидочка, не халат.
И волос его лёгкие завитки –
как хризантем лепестки.
Ресницы его, как тычинки цветка,
белеет на солнце щека.
В его широко раскрытых глазах –
узнаванья недетский страх.
А глаза, как зелёные озерца…
Я смешней не встречала лица!

И пока я слежу за его вознёй,
а ребёнок странный следит за мной –
начинает казаться, что мы – одно.
Но всё исчезает вдруг.
Тогда я зеркало прячу в сундук.
Глубоко, на самое дно.

В брошенном доме
струны старого кото
трогает ветер.
Сколько воспоминаний
в запахе хризантем!

Не всё ли равно,
куда этот путь ведёт!
Мой шёлковый зонт
от снега всё тяжелей.
Теперь моя крыша – он

Утром осенним,
угревшись на солнышке,
время заснуло.
Ветер, не трогай листву.
Рыбка, не шлёпни хвостом

9.

Этот тихий и сумрачный дом,
до глубин переполненный днём,
отражённым от глади паркета…
Там, в потоке горячего света,
на полу прожигавшем квадрат,
как снежинки, блестели пылинки,
и казалось – то души парят
в беспечальном блаженном круженьи,
отдыхая в преддверьи рожденья
в новом облике. С новой судьбой.
В этот мир изменённый вернуться,
чтоб себе самому улыбнуться
со старинного хрупкого блюдца
и себя поманить за собой.

2011-2012