К дому, где выросли мы с тобой…

К дому, где выросли мы с тобой,
лучше не подходи:
у него теперь даже цвет другой.
Ни метёлок антенн, ни дымка над трубой…
Ничего,
кроме старых стен.
Так давай примиримся с тем,
что всё уже позади.
Что улетел наш шар голубой,
а с ним – и шарф голубой.
Что больше он не мой и не твой,
без боя отдан врагу – 
дом над каменной мостовой,
на асфальтовом берегу.

Дом, где ждал меня угол любой,
а каждый гвоздик – любил,
дом, в котором я знала щекой
каждый изгиб перил,
Дом, где наш мотыльковый рой
в полумраке парил,
где в дверях встречал нас сквозняк цепной,
где солнце даже зимой
ворошило в воздухе сонную пыль,
дом, где подвальная гниль
тонко пахла грибами и прелой листвой – 
дышит в лицо пустотой.

Дом этот всё забыл.
Затих.
Остыл.
Только кто-то – может быть, нам назло –
в наших окнах моет стекло
и включает вечером блеклый свет…
Ничего здесь нашего нет.

Нас поспешит обогнуть стороной
даже 
солнечный луч.
В полдень не дрогнут часы за стеной,
не звякнет знакомый ключ.
Не понесутся навстречу нам
стайки загнанных гамм,
грохот кастрюль, цокот мячей…
Дом наш – как бы ничей.
И взгляд теперь у него такой
стеклянно-немой,
будто и шар голубой – не твой,
и шарф голубой – не мой.
И двор не пахнет смесью борща,
выварки и дождя,
краски, и хлорки, мусорной горки,
бархатцев и плюща.

Но если так уж тебе невтерпёж,
и ты сюда забредёшь – 
что ж, погляди, постой,
поговори с пустотой.

Старая груша – увидишь сама – 
выжила из ума.
Флигель, стоявший косым углом, 
то ли пошёл на слом,
то ли его целиком увезли
прямо с клочком земли.

Здесь вот сараи лепились в ряд,
дальше был Фроськин сад,
слева карабкался по стене
Берманшин виноград…
Здесь вот ставил Матвей грузовик.
Здесь был Дуськин цветник,
Бэлкин цветник, Фенькин цветник,
Генькин и Женькин цветник…

Здесь вот – скамья, и здесь вот – скамья,
а сбоку – бочка ничья.
Здесь стоял доминошный стол,
здесь мы гоняли в футбол – 
если никто не сушил бельё
и не трусил тряпьё.

Здесь была затиснута в щель
ржавая карусель.
Генькин подвал… Женькин подвал…
Так где же флигель стоял?! – 
рыхлый, подгнивший, как старый том,
в котором лист за листом
плотно слежались – с бедой беда
и с нищетой нищета…

В каждой каморке какой-то секрет,
будто в шкафу скелет:
Шуркин кабак, Лидкин притон,
тройка Жоркиных жён,
Танькин байстрюк, Манькин байстрюк,
Генькин и Женькин байстрюк…

Лица, и судьбы, и барахло – 
всё будто ветром снесло!
Или на всё это фокусник вдруг
белый накинул платок,
лёгким движением вкрадчивых рук
плавно его поволок…
Раз! – и ни гама, ни тесноты,
лишь неживые кусты…

Но если всё-таки, всё-таки ты,
если всё-таки ты…

Тогда – смотри, не споткнись о порог!
Не ударься об угол виском!
Сморкайся в платок, просись на горшок,
глаза не засыпь песком.
И гриб отравный трогать не смей,
и бойся мышей и змей,
огня, и тока, и столбняка,
и страшного старика,
того, который ворует детей…
И не грызи ногтей!

Пойдёшь ли туда, придёшь ли сюда –
повсюду грозит беда:
и люк приоткрыл бездонную пасть,
и сосулька готова упасть,
и мрачно скалится издалека
морда грузовика…

В снегу галошу не потеряй!
Не заходи за сарай!
И палкой руку не занози,
и не возись в грязи,
и не дружи с плохими детьми,
и правый носок подтяни!
А главное – шарик покрепче держи
и туже шарф завяжи.

Апрель 2002