Кто знает…

1.

Кто знает… Может быть, когда-то
мой дух, беспечный и крылатый,
припомнив прежнюю судьбу,
через астральную трубу
пускался ночью в путь неближний
искать обноски прежних жизней –
веков минувших гардероб,
давно рассыпавшийся прахом.
Без отвращенья и без страха
приоткрывал за гробом гроб.

Так сундуки приоткрывают
на чердаке или в сарае,
где в паутине и в пыли
себе пристанище нашли
младенческие распашонки,
увядший свадебный наряд,
гнилая шуба, шарфик тонкий –
всё вперемешку, всё подряд.
И, нарушая их покой,
с волнением брезгливо-сладким
по чёрствым бантикам и складкам
проводят бережно рукой.

С такой же нежностью немой
и дух сентиментальный мой
приглаживал и расправлял
то, в чём когда-то щеголял:
трухлявых косточек развал
и череп с дырочкой от пули…
До тридцати не дотянули!

Дух это лучшее из тел
бросать так рано не хотел:
высок, кудряв, все зубы целы…
А эта – смолоду болела,
но дожила почти до ста.

Лежат без камня, без креста…

Но дух – он знает все места!
К примеру, эта горка пепла –
художница. Она ослепла,
но в целом славно пожила.
Конечно, жизнь её помяла.
Она к тому ещё хромала,
что не мешало ей нимало
удачно завершить дела
и быть счастливей и вольней,
чем эта или, скажем, эта…

Висят на плечиках скелетов
Тела давно минувших дней.
А дух своим прикосновеньем
их оживляет на мгновенье.

2.

Должно быть, я как раз тогда
чужие страны, города,
чужие жизни вспоминала.
Я возвращалась иногда
в кирпичный домик у канала.

Апрель. Высокая вода.
Голландия? Она, конечно.
А век? Семнадцатый? Ну да.
Там я не очень молода.
На голове чепец потешный,
бренчат на поясе ключи,
похлёбка в котелке бурчит.
Я шахматный голландский пол
до блеска протираю тряпкой
и тихо кашляю украдкой.
Мне двадцать пятый год пошёл.

Медлительно, проникновенно,
как будто раздвигая стены,
весенний свет стремится в дом
навстречу внутреннему свету,
и, растворясь один в другом,
они своим сияньем этот
тишайший храм, сонливый рай
переполняют через край.

Ложится солнце мне на плечи,
тихонько на ухо лепечет:
«Присядь, глупышка, отдохни!»
и ласково щекочет пылью.
Как – отдохни?! В такие дни
ну просто вырастают крылья!
Работы в доме просто тьма!

Всё, всё я делаю сама –
не потому, что денег жалко
(я, слава Богу, не бедна),
а потому что ни одна
не угодила мне служанка.
Сама припасы закупаю,
селёдку и грибы солю,
стелю постель, детей купаю –
не потому, что я скупая,
а потому, что я люблю
тереть их пяточки и спинки,
люблю свои подушки, кринки,
и чтобы в доме ни соринки,
и чтобы муж меня хвалил.
Хватает, слава Богу, сил!
И всё мне в радость, всё не в труд!
К чему здесь женщина чужая?
Чужие руки так не трут.

Блестят и солнце отражают
Мои котлы, мои полы.
Я в ожиданье похвалы
с утра направо и налево,
как шахматная королева,
по плиткам кафельным сную.
И пахнет у меня в раю
печёной рыбой, тёплой кашей.

Вот только этот странный кашель…
Никак не выберусь к врачу –
не потому, что жалко денег,
а потому что не хочу.
Известно: врач меня разденет,
захочет щупать там и сям…
А кашель – он пройдёт и сам.

3.

Ещё столетий шесть назад…

Запущенный японский сад.
Хлопочут люди в отдаленье.
Сижу, ссутулясь, на коленях.
Закончила стихотворенье –
пять на лету зависших строк.
Я даже выбрала цветок.
Неброский, розово-лиловый.
А вот теперь прочла их снова –
и всё перечеркнуть готова:
в стихах мне чудится упрёк.

К чему? Любить не приневолишь.
Я знаю, что была всего лишь
случайной прихотью его –
одной из многих. Что с того…
Я не невеста, не жена,
но унижаться не должна:
ему я по рожденью ровня.
Служанка принесла жаровню,
на мне четыре кимоно,
но как-то зябко всё равно.

Я упрекать его не смею
ни с глазу на глаз, ни в письме.
Перебираю струны кото,
шуршит за занавеской кто-то,
слышны шаги на галерее,
готовят слуги дом к зиме.

Нет! Лучше обойтись без кисти.
По светло-серому листу –
он так похож на пустоту! –
рассыплю золотые листья,
всё вместе в трубочку сверну,
возьму пурпурную тесьму
и ветку привяжу к письму –
сухую согнутую ветку.

Теперь он здесь бывает редко…

Сижу и тихо улыбаюсь,
довольна выдумкой своей.
Кто из служанок посмелей?..
А, впрочем, справится любая!
Хоть так руки его коснусь…
Пора готовиться ко сну.
Пока меня причешет няня,
пока она постель достанет…

Темнеет рано. Листья жгут.
Дымок свивается, как жгут.

О, если б этой струйкой дыма,
как раз сейчас плывущей мимо,
к моей смирившейся печали,
как мягкой ниткой, привязали
тревожный запах хризантем…
Зачем? Наверное, затем,
чтоб передать в иные дали.
Я в этом теле, как в тюрьме.
Освободиться бы скорее!
Смотрю в огонь и руки грею,
стучит топор на галерее,
готовят слуги дом к зиме.

4.

А вдруг случается такое…

Не знаю, где это и кто я –
должно быть, пленник. Привкус гноя
в дурманном запахе цветов.
Есть что-то отрешённо-злое
и в этом неподвижном зное,
и в тысяче раскрытых ртов,
в их монотонно-грозном пенье.

В уборе из орлиных перьев,
без принужденья, сам иду.
Я уважаю их обычай,
я их законная добыча,
и трусов нет в моём роду.

Вникаю чуткими стопами
в устойчивую твердь земли.
Пока меня наверх вели,
я всё утратил – даже память.
Она отрубленною тенью
стекла по храмовым ступеням.
Я не сражён, не побеждён,
я просто здесь, сейчас рождён –
и лишь для этого мгновенья.

Есть только камень под спиной,
есть только небо надо мной
(не думал, что оно так близко).
Есть ярость солнечного диска
и чёрный властелин великий,
распяливший в беззвучном крике
пустую каменную пасть.

И сердце, буйно торопясь
скорее выбраться из плена,
о рёбра бьётся, как о стены:
«Сейчас! Сейчас! Сейчас! Сейчас!»

Я чувствую, как рвутся вены,
и в ожиданье вдохновенном
неотвратимого конца
смотрю на чёрный нож жреца
и подаюсь ему навстречу.
Я предназначен, я отмечен.
Я не сражён, я вознесён.
И боль – награда, а не кара.
Я не почувствовал удара,
но слышу свой победный стон.

Уже беснуется, ревёт
толпы вскипающая лава,
уже летит комок кровавый
в бездонный ненасытный рот –
а я живу, ещё живу!
Уже бессилен, неподвижен,
но не раздавлен, не унижен,
и сердце собственное вижу –
мой дар чужому божеству.

А на ощерившемся лике
Играют солнечные блики.

5.

Но мой миролюбивый дух
к подобному величью глух.

Он, наконец, решив, что хватит,
спешит к рассохшейся кровати.
Дух после странствий даже рад
нырнуть, как в старенький халат,
в моё потрёпанное тело.
Оно поблекло и осело,
но в нём привычно и тепло.

Опять отсрочка. Повезло.

Май 2014