О старых-старых фильмах
ПРИХОДИТЕ ЗАВТРА
Среди моих самых-самых любимых фильмов чуть ли не самый любимый – «Приходите завтра» Евгения Ташкова. Фильм без особых претензий, без находок. И тем не менее…
Если бы ещё не было неуклюжей, дурацкой линии продавшегося за деньги скульптора (Анатолий Папанов)… Ну да ладно… Когда идут фрагменты с Папановым (почти все) – я думаю о своём. Прикидываю, как можно было сделать иначе. А можно было, можно. Материал позволял.
Кроме Фроси, там есть и другие обаятельные актёрские работы (домработница, гардеробщица, даже профессор Соколов), есть много чудесных эпизодов. И вот думала я, думала, пыталась отобрать самый эффектный из них. Ну да, хорошее чаепитие с домработницей. Эффектное прослушивание Фроси в консерватории. Но ничуть не хуже место, где Фрося возле консерваторского гардероба ест на подоконнике колбасу. Или стучит ногой в захлопнувшуюся дверь.
В общем-то мне хотелось бы описывать не эпизоды, а какие-то замашки Фроси. Как она делает ручкой, выражая согласие (эти её растопыренные пальчики…) Как расстёгивает верхнюю пуговицу платья. Как в задумчивости берёт себя правой рукой за левый локоть. Все её жесты и интонации скупы, нисколько не утрированы, без всякого оттенка клоунады.
Ах, эта её спина! Её – о, господи! – попка!
Я люблю лицо Савиновой. Но, может быть, она – единственная актриса, у которой какой-нибудь локоть или поясница не менее, а, пожалуй, и более выразительны, чем лицо. Не помню, чтобы какую-нибудь актрису так часто показывали со спины.
Конечно, мы знаем много актрис с очень пластичным телом, с очень точными выразительными жестами. (Взять хотя бы Мордюкову в «Родне»). И всё же эта телесная пластика у них – вторична, движения их рук или ног не застревают в памяти, не стоят в глазах. Помнятся только лицо, композиция кадра, общие движения. А каждый пальчик Савиновой я могу запросто вызвать по желанию в памяти.
Вот уже много лет я ничего не вижу и, в сущности, утратила интерес к кинематографу. Но некоторые старые фильмы «пересматриваю». И когда я слушаю фильм «Приходите завтра» (с его вполне незамысловатым звуковым рядом) – я получаю огромное удовольствие, потому что любое слово, аккорд, стук – немедленно выдают соответствующую картинку. Я вижу, как Фрося пятится, как склоняет голову набок, как добывает из корзины деревенские баночки с мёдом, со смальцем…
Слава Богу, что есть этот фильм. А то никто бы не помнил Екатерину Савинову. Ну что ей довелось сыграть? Служанку в «Женитьбе Бальзаминова»? Незабвенную служанку! Ах, если бы служанка была в этой пьесе главным действующим лицом – какой это был бы бриллиант! Куда моей дорогой Фросе!
Когда-то я поспорила о ней, о Савиновой, с подругой. Подруга уверяла меня, что вот, мол, Савиновой не надо было ничего играть, что все эти замашки – это её собственные замашки, замашки деревенской девочки. И так далее. А я доказывала, что всё не так. Да, девочка действительно деревенская, но она довольно рано уехала в Москву и долго там прожила, прежде чем снялась в этих фильмах. Всякий артистичный человек очень быстро перенимает манеры новой среды. И природной деревенской естественности в ней давным-давно уже не было.
Я почувствовала огромное удовлетворение и злорадство, услыхав по телевизору, что Савинова часами репетировала походку бальзаминовской служанки, что у неё были десятки вариантов Матрёниной походки, что все участники съёмок бегали смотреть на эти её «тренировки». Так-то!
Что теперь гадать – какие она могла бы сыграть роли, если бы…
И всё же прикидываю, подбираю для неё фильмы, даже пытаюсь их «ставить»… А вот совсем недавно узнала о том, что Чухрай пробовал её на Марютку в «Сорок первом». Выбрали, увы, Извицкую. Ну, что ж… Кажется, «Сорок первый» – главный фильм Извицкой. Тоже несложившаяся жизнь. Было, было и в Извицкой особое обаяние. Было уместное для этого фильма сочетание красоты и эдакой «пригородной», заводской простоты. Похоже, она тогда всем очень понравилась.
Но между ней и Стриженовым всё-таки не было явного «пластического» конфликта. Вполне могли бы и пожениться!
Господи! Если бы эту роль сыграла Савинова! Какой мог бы получиться фильм! Я восстанавливаю в памяти фильм Чухрая, в котором теперь уже не вижу ничего такого особенного. Вырезаю оттуда «его» Марютку, вставляю свою. И всё завязывается, всё становится куда значительнее, куда сильнее.
Но увидеть её, Савинову, в «Сорок первом» так ярко, так подробно, как вижу я Фросю в «Приходите завтра» – мне не удаётся.
Так… Пробую ещё раз. Вот она стоит по колено в воде, с винтовкой. Роняет винтовку. Её спина. Тяжёлая мокрая юбка. Какой эпизод!
Нет. Конечно же, у Савиновой было бы совсем по-другому, чем в моём воображении. Думаю, она сама не знала, что у неё получится через две секунды. А уж откуда знать мне…
**********************************************************
ЗОЛУШКА
Было у меня в детстве несколько драгоценностей. Одинокая запонка с круглым бордовым камешком. Крошечный пульверизатор, который плевался одеколоном. Гранёная пробочка от духов. Три бусинки – красная, зелёная и жёлтая. Маленькая, как мизинец, куколка-пеленашка, подаренная няней. Стеклянная коробочка с мелко наколотыми разноцветными стёклышками. И кинофильм «Золушка».
Куколку у меня подлым обманом выдурила троюродная сестра. Бусинки закатились под шкаф и никогда уже не нашлись. Запонку и пульверизатор у меня украли в школе, второго сентября, когда я училась в первом классе. Стеклянную коробочку взяла у меня посмотреть взрослая девчонка во дворе. Раскружилась – и с криком «Салют!» запустила её в каменную стену соседнего дома. Куда делась пробочка от духов – не помню.
Остался только фильм.
Помню, как мы сидим на утреннем сеансе с соседом моим, дядей Евсеем – в нашем махоньком, почти игрушечном кинотеатрике. У меня в руках кулёк – арахис в сахаре. Такие конфеты я не люблю, но смиренно жую их: в кино положено есть конфеты. Я завидую мальчишкам, которые сидят в первом ряду. (Ещё много лет я буду уверена, что билеты в первом ряду – самые дорогие и нам не по карману).
Мальчишки свистят. Гаснет свет. На белом экране появляются червяки, микробы и звёзды. Ёрзает, умащиваясь, давно знакомая музыка. «Дразнят Золушкой меня…»
Я знаю не только эту мелодию – я знаю слова всех песен. Знаю, кто вот-вот появится на экране и что он скажет. Я не помню, сколько раз уже видела этот фильм. Пять? Десять?
И вот что удивительно: всё знаю, всё помню. И вдруг откуда-то возникают флажки на башнях. В прошлый раз их не было. И этого большого очага, этого огромного чайника – тоже не было…
Через несколько лет появится телевизор. Появится моя, отдельная, комнатная Золушка. И каждый раз, каждый раз что-нибудь будет прибавляться. Шляпа Марьяны. «Десять знаков внимания»…
Сначала больше всех будет нравиться Золушка. И меньше – Принц. Потом очарует Принц, его припухшие подбровья, высокие странные ноги – а Золушка покажется не такой уж красивой. Потом Золушка снова понравится. Потом я начну ждать появления мачехи и её дочерей. Потом всех затмит Король. Потом я полюблю их не поодиночке – а именно всех вместе. Полюблю то, как они выглядят рядом друг с другом, как освещают, оттеняют друг друга. Полюблю свет, который так и наливается между Золушкой и мальчиком-пажем. Полюблю гладкую музыкальную тишину, заполняющую пространство между Золушкой и Принцем.
Можно продолжать эту цепочку: Золушка и Мачеха, Золушка и Король, Золушка и маркиз Па-де-труа…
Я взрослею. Лица становятся всё интереснее, слова – всё остроумнее, интонации – всё обаятельнее, всё тоньше. Мне начинает нравиться то, что смущало прежде. Ну, например – откровенная искусственность декораций. Или музыка Спадавеккиа.
В конце концов я прихожу к выводу, что ни в одном фильме из тех, что я видела, авторам не удалось создать настолько сказочную атмосферу. «Золушка» переполнена ею. Она поёт, она блестит, она мерцает. И всё это сделано такими минимальными средствами!
А, может, именно минимальность средств помогла добиться такого волшебного результата? Это не такое уж редкое явление, о нём много говорено.
В моём кругу говорили чаще не о кино – о живописи, о скульптуре. Да я и по себе знаю: иногда бьёшься, бьёшься, сооружаешь что-то сложное, изысканное. А оно сопротивляется, не даётся. Устаёшь, теряешь силы, теряешь веру в себя. И вдруг возникает невесть откуда какое-нибудь простое, совершенно посильное тебе решение. Всё вдруг начинает складываться одно к одному. Сплошное везение! Вдруг появляется в магазине нужная краска. На улице встречаешь мальчика с таким именно лицом, какое нужно для твоей картины.
Такое вот чудесное везение для меня – и для многих моих знакомых – признак верного пути, сигнал, предвещающий удачу.
Мне кажется, фильм «Золушка» – именно такой случай. Как-то не верится, что можно было искать исполнительницу главной роли, выбирать из многих кандидатур. Можно было только увидеть и сказать: «Вот она, Золушка!» А потом оглянуться и прибавить: «А вот Принц! Вот мачеха!» И надо же, чтобы все они – знаменитые, обожаемые – были в этот момент свободны, здоровы! И вообще – жили одновременно, причём – в одной стране…
И ещё костюмы Акимова! Если бы могла, я бы сейчас провела розыски – посмотрела бы, с каких картин он их брал. Что-то такое видела у Клуэ, у Веронезе…
Но прежде всего, конечно же, конечно же – Янина Жеймо. Этот выбор был как бы камертоном вкуса. Сказочно, прелестно – и никакой сусальности. Она ведь, в сущности, некрасива. Но как эта некрасивость ослепительна, как уместна!
Золушка-Жеймо – хорошая. И это самое главное, самое удивительное её качество. В ней нет ничего изысканного, ничего утончённого. Это крепенькая коренастая девочка, с широкой косточкой. А как же иначе? Как выдержало бы такой непосильный труд эфирное создание? До чего уместным оказалось здесь это тренированное тельце! Эти ловкие неизящные движения!
И вот тут пора рассказать о моём любимом эпизоде. Первое появление Золушки во дворце, сцена на лестнице. Ах, какая лестница! До чего нарядная, сколько воздуха над ней! Как точно выбраны пропорции пространства и фигур! Как празднично, как светло дышится на этой лестнице! Сколько забавных композиций походя создают эти две фигурки – светлая и тёмная!
Золушка замечает, что у Короля порван воротник. И вот тут – первый мой любимый жест: рука Золушки, которая привычно тянется к поясу за иголкой. Затем – испуг: платье-то – другое! И вот – какая радость! – иголка оказывается на месте…
Затем Золушка шьёт. Неусидчивый Король дёргается, пересаживается с места на место. Наконец, работа сделана. Король изумлён. «Да у вас…– восклицает он и делает паузу, – золотые руки!».
Посмотрите на Золушку. Начинается второй – и самый любимый мой «фрагментик». В сущности – одно движение. Не привыкшая к похвалам Золушка смотрит на свои руки. Сколько тут всего! И удивление. И неловкость. И достоинство. Золушка благодарна своим рукам. Широкие, сильные ручки. До чего милые!
Многие писали о том, что 38-летняя Янина Жеймо в фильме выглядит семнадцатилетней девочкой. Не знаю… Я и в раннем детстве видела, что Золушка гораздо взрослее своих лет. Что лицо-то у неё детское, но где-то поглубже этого лица, этих золотистых локончиков – стоит что-то непростое, усталое, исплаканное. «Но ведь это, – думала я, – так понятно! А как ещё может выглядеть девочка, которая надрывается с утра до глубокой ночи? Которую целый день ругают, обижают, за которую родной отец не решается заступиться. А главное – ведь у неё умерла мама! Но ничего… Скоро она переедет во дворец, где её все будут любить – и там она…»
Посмотрите: наивные, восхищённые глаза Жеймо нечётки, как акварель, они будто растеклись, размазались от только что просохших слёз. И в личике её таится что-то… застиранное, заношенное… Так мила нам бывает старая скатёрка, которую мы синим, и крахмалим, и утюжим до мраморной гладкости.
Видно, видно, что Жеймо не семнадцать! И совсем недавно пережитая драма оставила на ней свой явный след. Но, Господи, как это всё здесь необходимо, как точно, как замечательно!
(После Золушки-Жеймо мне лишь раз довелось встретить похожее обаяние: Джульетта Мазина в «Ночах Кабирии»).
Фильм «Золушка»… Почему он всегда казался мне… маленьким – как моя стеклянная коробочка, как мой пульверизатор? Чем-то, что умещается в кармане, в варежке, в кулачке?
Что в нём так важно для меня до сих пор? Чему он меня научил? Ценить достоинство скромного замысла?
В киевском музее западного и восточного искусства, над парадной лестницей висят огромные, нарядные картины итальянцев 16-18 веков. Школа Караваджо, школа Тициана. Большая, яркая картина Тьеполо. Очень красивое, грандиозное полотно Джордано. Но когда я приходила туда – я спешила к полотну Франческо Гварди. Пейзаж размером с тетрадный листик. Вполне возможно, эскиз – или фрагмент испорченной картины.
Старая облупленная стена, тёмно-зелёная вода. Крошечная фигурка гондольера, набросанная какими-нибудь десятью мазками.
Стоишь – и ничего больше не надо, ничего больше не хочется.
******************************************************************
ВЕСЁЛЫЕ РЕБЯТА
Огорчился, оглянулся
И увидел красоту.
Тюх, тюх, тюх, тюх,
Разгорелся наш утюг…
(Василий Лебедев-Кумач)
Не люблю фильм «Весёлые ребята».
Вот. Произнесла вслух эту крамолу – и даже легче стало.
Много лет врала. С детства. Начала врать ещё до того, как посмотрела фильм. А куда было деваться, если и взрослые, и дети расцветали, произнося это многообещающее название? Будто вспоминали, как съели что-то очень вкусное.
Мне долго не везло: ну не шёл этот фильм в нашем кинотеатре! И получалось, что все смотрели, а я – нет. И вот когда кто-то из ровесников обращался ко мне: «Скажи – классное кино!» (вариант – «Скажи – законное кино!»), я отвечала «Да». И не врала! Как же может не понравиться кино, где играет сам Утёсов и сама Орлова?
Такой вот гипноз общественного мнения.
И наконец… Детский санаторий в Крыму. Летний кинотеатр. Экран покачивается на ветру. Немножко холодно, но это ничего. Ведь сейчас начнется долгожданное веселье. Сейчас появятся они, они – те самые «ребята»», в которых я почти всю жизнь свою была заочно влюблена.
Фильм начался. И посыпалось на меня что-то неопрятное, несвежее – будто мусор из перевёрнутого ящика. Не было никаких ребят – одни дяденьки, причём не очень-то веселые. В то, что Костя Потехин со своей пляжной шляпой и есть знаменитый Утесов, я так до конца и не поверила. Немолодой, некрасивый, несимпатичный даже! А как противно разговаривает!
Ещё меньше понравилось длинное неживое лицо Орловой с этими страшненькими косичками. Чуть лучше показались мне Костины коровы и козы, бродящие по дому. Но и это не было смешно. Я просто маялась, меня будто затёрло между их шершавыми боками. И небритый поросенок на блюде, в которого ткнули вилкой, ничего не спас. Даже наоборот.
Не знаю почему, но у меня от всего от этого было такое чувство одиночества и бесприютности! Все казались бездомными. Не только Костя и Анюта, но и учитель музыки с его древним костюмом, но и богатые жильцы этого пансионата или как там его…
Когда Костя со сцены театра обращался к Лене со своими дурацкими бессвязными репликами – мне было стыдно.
Но доконала меня знаменитая репетиция, перешедшая в драку. Взрослые люди зачем-то строили из себя сумасшедших, кривлялись, как плохие мальчишки у нас во дворе, когда пугали девочек. Надолго застряло в памяти чудовищное глиссандо: один из музыкантов провел по клавишам головой другого музыканта. Прямо лицом!
А был еще и катафалк… И Анюта в похоронной попоне… Дождь, икота, водка, песня про утюг… Какой утюг, при чём тут утюг?! При чём тут вообще все эти песни? От них тошнило, как от сладкой микстуры. «Сердце», «сердце», «сердце»… Анюта – про сердце! Костя – про сердце! И мальчишки с коровами – тоже про сердце!
А Месяц, который с Луною заводил хоровод, был похож на червяка.
Никому, включая себя, я не созналась в этом разочаровании. Ведь Утёсов, ведь Орлова, ведь музыка Дунаевского!
Самое смешное, что и совсем уже взрослой я продолжала себя гипнотизировать. Классика советской кинокомедии. Дух времени. Один из сценаристов – Николай Эрдман. Премия на фестивале в Венеции. Чарли Чаплин в восторге.
И всё же, и всё же… Несмотря на такое всенародное, всемирное признание, ужасно неловко было мне слушать воспоминания Утёсова – о том, как его за фильм «Весёлые ребята» наградили фотоаппаратом. Копошилась в голове крамольная мысль: я и сама бы большего не дала за такую актерскую работу. И Орловой достаточно было дать фотоаппарат «ФЭД». Или радиоприемник «Комсомолец».
Не хочется обижать тех, кто любит Орлову или Утёсова. Это ведь всего лишь личные воспоминания, а вовсе не киноведческое исследование. Наверное, существуют десятки работ, в которых даётся сравнение этого фильма с другими кинокомедиями. Возможно, на то время это была революция, шок, свежий ветер, глоток чистого воздуха. Ведь совсем еще недавно был девятнадцатый век, женщины только что сняли нижние юбки и корсеты, первый советский звуковой фильм появился всего три года назад! А звуки в «Ребятах» – уже не раскраска, не озвучка, а совершенно равноправная составляющая. Да нет, даже не равноправная – главная, ведущая! При этом ещё не утрачена подчеркнутая пластичность, гротескность немого кино. Актеры не жалеют себя, не боятся выглядеть смешно. Понимают, что от них требуется. Буффонада.
Э-э, что это я? Снова стараюсь полюбить «Веселых ребят»?
Нет, не получается. Всё-таки для буффонады, для клоунства не хватало у главных героев таланта. Вкуса. Свежести.
Может, их задавил Александров? Так и чувствуется в каждой гримасе, в каждом движении режиссерская рука, которая переставляет их, как фигурки на шахматной доске.
Очень им тесно в этих клеточках. Нет обаяния импровизации. И даже внешнего обаяния не хватает. Орловой всего тридцать два года. Почему же кажется, что это хорошо сохранившаяся, крепко загримированная дама под пятьдесят? С косичками… (Может, из-за этого фильма в народе постоянно ходили слухи, что её снимают через какую-то специальную «сетку»», скрывающую морщины?)
Орлова плохо одета, гримасничает. Гримасы её не очень симпатичные. Нет-нет – и прорывается у неё в голосе странная интонация, высокомерно-капризная, совершенно неуместная для простушки-домработницы. Невозможно понять, из каковских она, Анюта. Из деревенских? Но лицо какое-то уж очень не деревенское. И это раздражает даже больше, чем когда актриса с простецким лицом изображает аристократку.
А, может, Анюта – переодетая принцесса? Может, она из благородных? Да нет, упаси боже! С такими замашками? С такими неуклюжими широкими жестами?
Словом, непонятно, кто она. А, значит, нет выразительной клоунской маски.
Не вижу я эту маску и у Кости Потехина. Даже лицо его почему-то не запомнила.
В общем, как по мне, так роман Анюты и Кости Александрову не удался. Хоть и показали нам в конце фильма два сближающихся ухоженных профиля. Ну не любит Анюта Костю – и всё тут! Никого она не любит. Вот такая, как она есть – не может любить. И Костя её не любит. Нет между ними контакта. Не получились из них Коломбина и Арлекин.
Наверное, эта нелюбовь – главная неудача фильма.
Почему же, когда фильм показывали по телевизору – я обязательно смотрела его?
Ради другой пары клоунов. На этот раз – действительно удачной.
Лена и её мама…. Вот что делает картину комедией! Причём особо ценно то, что комическую линию разыгрывают две красивые женщины. (Киевская актриса Мальвина Швидлер рассказывала, что когда в одном из спектаклей театра русской драмы раздвигали занавес и перед зрителями появлялась Мария Стрелкова в платье с кринолином – в зале поднимался восхищенный вой).
Их первое появление… Трудно удержаться, не пересказать всю эту сцену своими словами. «Мама! Мама!» – выкрикивает вполне зрелая девица. И ещё раз – это особенно здорово, что ещё раз! – «Мама!» На секунду нас вводят в заблуждение. Мы видим изящную красавицу: роскошные ноги, руки закинуты за голову. Что-то мама слишком юная! «Иду! Иду!» – откликается она глубоким дамским басом. И тут обнаруживается, что это стенд пляжного фотографа. Мама изымает из круглого отверстия свою голову. Походя мелькает в дырке морда собачки. (Может быть, как раз Александров и придумал этот впоследствии растиражированный фокус?)
Прислушайтесь к их разговору. Буквально несколько слов! И как это смешно, как много за этим стоит! Какой восхитительно забавный контраст в звучании двух голосов! Один – низкий, тугой, малоподвижный. Мама (актриса Елена Тяпкина) соображает не очень быстро. Зато у дочери реакция – как у ящерицы. Голос у неё – высокий, то льющийся, то звенящий. О, как эта красотка глупа! Как вульгарна ее жеманность! Но вместе с тем – как мелодично эта жеманность звучит, как богаты, тонки и неожиданны её оттенки!
Попробуйте-ка, не глядя на экран, припомнить, какие были губы у Орловой. Какой нос, какие глаза у Утёсова? А вот тупое удивление мамы, крошечный бантик, намалёванный помадой – помнишь. «Сейчас я с ним познакомлюсь!» «Но это же неудобно…» – доносится будто из колодца. «Будь спокойна! – звенит в ответ. – Я это сделаю (пауза!) тонко!» И два изящных пальчика показывают, как именно «тонко».
Ясно помню, как складываются при этих словах губы Стрелковой – невероятно красиво и невероятно смешно одновременно. Помню даже зубы и ненадолго приоткрывшуюся десну. И глаза. И брови. Помню её великолепный проход по пляжу. С зонтиком. В шёлковых брюках. Как она ступает! Плавно, медлительно. Это вкрадчивая пластика большой длинноногой птицы – цапли или фламинго. Причём идет она абсолютно музыкально, в ритме танго.
Леночка украшает собой мир. Она движется вдоль моря, как явление, как видение. А на переднем плане проплывают мимо камеры ноги, спины, зады. Жирные и тощие. В разных ракурсах…
Кажется, что весь этот фрагмент придумал другой сценарист, снял другой режиссер.
Вот Леночка обнаруживает халат великого Фраскини. Садится, чуть разворачивается бочком. Навсегда запоминается каждый жест, комическая томность этого прекрасного, классически тяжеловатого тела.
«Скажите, – спрашивает Леночка, – сегодня тёплая вода?» «Тёплая» – отвечает Костя. «Будем знакомы!» – протягивает ручку Леночка.
Эта фраза и ещё более знаменитая «Я это сделаю тонко!» – ушли в народ.
Стрелкова нравится мне везде. Но сцены с Костей, по-моему, даются ей хуже. Утесов не успевает за ней, и она как бы чуть зависает. Увы, ансамбль у Утесова и со Стрелковой тоже не складывается.
Но зато как хороша Леночка с мамой! И вот что интересно. Непонятно толком, откуда взялся Костя, откуда Анюта. Зато можно написать целую новеллу, биографию этих двух женщин, даже их будущее можно предсказать.
Конечно, мачеха не так молода, как девушка, нарисованная на стенде – но всё же довольно моложава, и ужасно смешно уже то, что взрослая Елена называет ее мамой. Очень здорово, что они не просто непохожи – они разной породы, они овощи с разных грядок.
Мы чувствуем существование некоего третьего. Папочки. Можно гадать, кто он. Деловой человек, успевший вовремя спрыгнуть с тонущего корабля НЭПа? Ответственный советский работник? В любом случае он может обеспечить своей жене и дочери наряды, роскошный отдых на Кавказе, домработницу, рояль с бюстом великого композитора и целую гору яиц.
Ясно, что Леночка – любимое, балованное дитя. Можно предположить, что именно ради неё вдовец привёл в дом молодую туповатую женщину, крепкую, здоровую, которая исполняет свои материнские обязанности, как добросовестный служака.
Тут можно фантазировать и фантазировать.
Однако вернусь к той крымской ночи, когда мне было десять лет и я мёрзла в летнем кинотеатре санатория «Здравница», потому что забыла взять с собой кофту.
Должна сознаться: тогда на меня и Лена с мачехой не произвели впечатления. Точнее, я не заметила их, не обратила внимания. Помню, понравились мне только ласточки-ноты в начале фильма и крошечная сценка в театре (тоже два клоуна): плачущая Эмма, которую ухажер «за эти слёзы» полюбил «ещё больше». Этот пустячный скетчик я и сейчас люблю.
Вообще-то выходит, что (за исключением Лены и её мамаши) я воспринимаю этот фильм почти так же, как в детстве. По-прежнему пыльно, душно, по-прежнему пугает потусторонний звук игрушечной дудочки, в которую дует запертый в пустой комнате малыш.
Но вижу я один ход, который мог бы всё объединить, связать, объяснить, сделать цельным, интересным, уместным и единственно возможным. Для этого надо было добавить ещё одну сцену.
После триумфального концерта весёлые ребята во главе с Орловой и Утёсовым бегут на проходную. Спеша и толкаясь, набиваются в катафалк. Громыхая и кренясь, катафалк несётся по спящему городу. А за ним, чуть отставая, бежит восторженная толпа: и Эмма, и Лена, и пожарники, и комендантша из общежития, и неприкаянные постояльцы кавказского пансионата…
Вот и ворота. Катафалк въезжает на неширокую дорожку. Герои спрыгивают на землю и торопливо разбегаются каждый к своему пристанищу. Кто приподнимает плиту и заныривает под неё, кто исчезает под крестом. Последней со скрежетом захлопывается железная дверь склепа. И всё. Тишина. Даже без музыки Дунаевского…
И тут становится ясно, откуда эта смазанность черт. Запылённость и неопрятность. Впалые щеки Анюты. Попона её и цилиндр с перьями. Болотное, вампирское сияние во взгляде Леночки. Задубелость мачехи. Неузнаваемость Кости, как бы вечно посыпанного песком. Гниловато-сладкие песни. Пляска смерти вместо репетиции. Странный дом на Кавказе. Воскресший поросёнок, выскакивающий из блюда. Одинокая детская дудочка. Ду-ду, ду-ду.
И была бы это не классика советской кинокомедии, а «сделанный тонко» первый советский ужастик. Талантливый. Точный. Безукоризненный во всех мелочах.
«НЕ ГОРЮЙ!»
О чём этот фильм? Ну как же! О любви. О рыдающей грузинской любви к милому идиотству жизни.
Помню, как смотрела его в первый раз. Смотрела в нашем «семейном» кинотеатре – в незабвенной нашей «Ракете», похожей на старинную коробочку из-под духов.
Были фильмы, для которых особенно подходил этот светло-бирюзовый зальчик. Камерные, душевные, трогательные. Без претензий на грандиозность.
Вот и «Не горюй!» оказался как раз таким. Была я там со своими красавицами-подругами. И пошли мы не на режиссера Данелия (кажется, мы даже не посмотрели, что написано на афише), а просто надо было спрятаться где-то от непогоды, от неуютного ноября. Ноги замёрзли, а домой идти не хотелось.
И вдруг, с первых же кадров – такой подарок! Именно то, что нужно!
Та-а-я, та-а-я, та-а-я,
Ва-та-та я-та-а-а!
Помню, как я присползла с сиденья и заскулила. От того, что угрелась. От блаженства. От благодарности.
Когда я начала плакать? По-моему, очень скоро. Во всяком случае, задолго до того, как появились «объективные» причины для слёз.
Сколько раз я ходила потом на этот фильм? С папой. С сестрой. Всей семьей – а иногда ещё и с гостями – смотрели по телевизору.
Сейчас мерещится картинка… Такого, конечно же, никогда не было. Тёмный зал, и в нём целый ряд, от прохода до прохода, занимают мои любимые люди. Родные, друзья.
Вот фильм закончился. Мы поднимаемся, пряча друг от друга растроганные лица.
Начинаем запахивать шарфы, застёгивать пальто. Выходим на улицу, все вместе. Огибаем угол. Ещё один. И оказываемся на маленькой улочке. Не похожей на те, что были в фильме, но такой же щемяще живой и уютной. И вот мы идём и поём. Не стесняясь – стесняться некого, вокруг ни души.
Однажды русский генерал
вдоль по Кавказу проезжал
и грузинскую он песню
по-мингрельски напевал:
«Та-а-я, та-а-я, та-а-я,
Ва-та-та я-та-а-а!..»
А вот это уже в самом деле было: действительно ходили по этой улице и пели. Причём не раз. Чаще всего в три голоса – сестра, папа и я. Но бывало и в пять, и в семь.
Странное свойство этой мелодии: когда с нами, случалось, пели люди, совершенно лишённые музыкального слуха, они ничего не портили, неожиданно ловко встраивались в ансамбль. Даже если бубнили одну и ту же ноту – как аптекарь Савле на своей скрипке.
И только сейчас я поняла, что не было другой мелодии, которую мы отважились бы петь вот так, хором, на улице. А эту было почему-то можно.
О любимом фильме хочется написать что-то неожиданное, тонкое… И не получается. Опускаются руки. Что ж, дело понятное, тысячу раз сформулированное: когда любишь – не думаешь, за какие достоинства, за какие заслуги. Любишь – и всё тут!
Через пару лет после появления фильма мой восторженный интерес к нему был дополнительно подогрет новой информацией. Вроде бы фильм поставлен по роману Клода Тилье «Мой дядя Бенжамен». Или по французской пьесе начала 20-го века. Я всё собиралась зайти в библиотеку, взять книгу и сравнить с фильмом – но руки не доходили. Тогда я сочинила собственный вариант пьесы. Это было обратное действие: опираясь на то, что сделали Габриадзе и Данелия, я прикидывала, как оно было во французском оригинале. Что слишком уж французское авторам фильма пришлось убрать. Что ярко-грузинское – прибавить.
Я любила Францию, я любила Грузию. Мне казалось, что они похожи – французская и грузинская провинции того времени. Вот и музыка Канчели – тема города – подтверждала это. Трогательный среднеевропейский вальс.
Похоже должен был проявляться и европейский столичный шарм: Бенжамен-грузинский привёз его из Петербурга, Бенжамен-французский – из Парижа. Из какого-нибудь города поменьше (Кутаиси, Шартра) грамотная Мэри привезла свои глубокие познания о «двигателе внутреннего сгорания». Все детали уместны и там, и там. Единственный в городке автомобиль. Спортивный костюм бедняги Алекса (Помните? «Мы только переоденем спортивные костюмы»…) Железная дорога. Софико у Тилье, конечно же, Софи, Леван был Леоном, а Бенжамену Глонти даже фамилию оставили – только перенесли ударение со второго слога на первый.
В общем, история моей «реставрации» напоминает знаменитый случай с «Вечерним звоном». (Стихотворение Томаса Мура вольно перевёл с английского Иван Козлов, а потом стихотворение Козлова перевели на английский, чтобы петь популярный романс Алябьева).
Впоследствии я узнала, что «Мой дядя Бенжамен» – всё-таки роман, а не пьеса. Что в киевских библиотеках русского перевода нет. Что появился роман в 1843 году, а действие в нём происходит вообще в 18-м веке.
Так что, увы, никаких поездов, никаких автомобильчиков…
И я снова принялась гадать. Что же там могло быть вместо автомобильчиков? Какая-нибудь новомодная карета? Лошадь особой породы?
Во всяком случае, стало ясно, что авторы фильма от оригинального текста ушли очень и очень далеко. Скажем, так: взяли картину Фрагонара и переписали её в стиле Пиросмани.
Ну, не совсем Пиросмани… Всё-таки образам Пиросмани свойственна какая-то наивная серьёзность, отуманенная смягчённость. Иконописная обобщённость, что ли. А персонажи фильма изысканно ироничны и до предела гротескны.
Каждый облик, каждый характер настолько точен, настолько неповторим! Такое ощущение, что все актёры родились и годами росли, худели, толстели, лысели, старели – специально для участия в этом фильме.
Нет, даже не так. Смотрю этот фильм – и кажется, что Кикабидзе, Вертинскую, Чиаурели – да любого, кто хоть на несколько секунд появился на экране! – Данелия сотворил собственными руками. Вертинскую – из фарфора, Кикабидзе – из не очень твёрдого дерева. Кого-то – из резины, кого-то – из гипса, кого-то – из мрамора. А Серго Закариадзе, например – из толстого ворсистого войлока.
Забываешь как-то о том, что они уже где-то были, где-то играли прежде.
Я всегда особо выделяла режиссёров, которые любуются своими актёрами. Будто даже не для зрителей, а просто для себя, для собственной радости – поворачивают их так и эдак, освещают, как нечто драгоценное, «обцеловывают» камерой. Но только с кинофильмом «Не горюй» у меня связана какая-то странная иллюзия.
Сидят двое: Габриадзе и Данелия – среди стружек, среди обрезков… Ставят шарнирчики в ручки, в ножки – как папа Карло и подавший идею Джузеппе. А потом, наконец, выпускают – то ли в жизнь, то ли на сцену. В такую же прелестную, такую же кукольную Грузию, с кукольными волами, с кукольными горами. И даже с шарманкой, под которую танцуют куклы папы Карло.
И вот я думаю: не с этого ли фильма началось увлечение Габриадзе куклами? А, может, он ещё до фильма мечтал о кукольном театре? Может быть, это была первая проба?
Так и видится: экран, над ним два кукловода с ниточками. А внизу луг. Под кукольную музыку (это даже не шарманка, а скорее, музыкальная шкатулка) катится бричка. Останавливается. Из неё выбираются нарядные Бенжамен и Софико…
И так далее, и так далее…
Над экраном – два огромных лица. То улыбаются, то хмурятся. Ловко движутся растопыренные пальцы. Куклы внизу ходят, разговаривают, плачут. И по воле авторов играют… кукол. Очень точно, блистательно играют.
Вполне допускаю, что не было такой уж прямой, осознанной идеи: «А сделаем-ка мы фильм вроде как кукольный!» Просто задан был особый ритм, особый стиль.
Выглядело всё примерно так. Вот художник придумывает декорации, придумывает костюмы. Нет, что-то не то! Дом должен быть совсем кривой! Усы – больше! Ещё больше! Юбка – длиннее! Рукав – короче! А шарманщика куда посадим? Давайте на дерево!
Или вот Данелия мучит, мучит Гию Канчели, заставляет переписывать музыку. И, наконец, получается то, что нужно. И под этот кукольный вальс начинают двигаться и говорить актёры.
Обратите внимание на мимику: у каждого персонажа есть несколько особых, выразительных гримас. Очень точных, очень обаятельных. (Помните улыбку Кикабидзе, его весёлые неровные зубы?) И мы радуемся этим гримасам. Вот так же изумляют, восхищают нас в «Необыкновенном концерте» Образцова ужимки конферансье Эдуарда Апломбова или аккомпаниатора В.В.Терпеливых.
Проследите внимательно, как движутся герои фильма. Разве нет в их движениях кукольной подчёркнутости каждого жеста? Вернёмся к прелестной Софико. Вот она идёт по лугу. Увидела бабочку, нагнулась к ней… Локотки, коленки, плечики, тоненький вскрик… Ну? Неужели вы не видите, как поблёскивают вертикальные ниточки, уходящие за верхний край экрана?
Или проследите за ногами, за осанкой солдатика-Леонова. За Сандро, который сидит на своей веточке и судорожно вертит ручку шарманки. (У него, бедняги, кончается завод и от усталости разладились внутри все винтики и колёсики). А в большом мягком теле Закариадзе – разве не спрятана огромная ловкая рука творца-кукловода? И вся шумная, бестолковая праздничность фильма – не перекликается разве с выступлением цыганского хора заполярной филармонии из того же «Необыкновенного концерта»?
Мне хотелось бы написать о каждом актёре. Как я их всех люблю в этом фильме! Всех до одного. Чего стоит куколка-Вертинская в этих своих панталончиках! Как по мне, она нигде не была милее и обаятельнее. А Закариадзе? Да, он играл и более серьёзные, трагические роли. Но где он был лучше? А Шенгелая? А…
Ловлю себя на том, что мне хотелось бы каждого из них поставить на ладонь, подвигать их ручки, повертеть их головки, погладить.
Люди, знакомые со мной, наверное, думают сейчас: «Ну, конечно! Она сама – кукольник. Вот и тянет в свою сторону, фантазирует. Ничего такого авторы фильма не имели в виду. А если и есть что-то кукольное – да, действительно есть – то это случайность. Просто стилистика такая».
«Стилистика»… Не бывает она «случайной», не бывает «простой». А тем, кто не согласен, задаю вопрос: зачем нам показывают несколько раз танцующую куклу на музыкальном ящике в княжеском дворце? Может, это ключик, ключик ко всему фильму?
Вот мы – бедные, глупые, бестолковые куклы – кружимся под колокольчики, проживаем, как умеем, свою глупую жизнь. Чьи-то руки водят нас на проволочках, дёргают за верёвочки. А мы не понимаем, куда и зачем нас ведут. И чем попало заполняем пространство жизни. Напиваемся, философствуем, поём. Зачем напиваемся? А так… Это у нас такая форма любви. Это мы празднуем – то, что дышим одним воздухом, что пока ещё все мы рядом, все вместе, что каким-то чудом сводим концы с концами. И сам факт нашего существования, нашего слияния в бесшабашных дурацких выходках, в объединяющем нас пении – это… как бы поточнее высказать… чистая субстанция счастья.
Игрушечное счастье. Игрушечное пьянство. Игрушечное врачевание. Игрушечная любовь. Куколки танцуют, куколки поют. А потом – как же это, Господи?! – по-настоящему болеют, по-настоящему страдают, по-настоящему умирают. Будто спрыгивают с островка кукольного счастья в океан взаправдашней пустоты. Пустоты, в которой на наших глазах растворяется Леван. Вот тебе и «аутомóбиле, маленький паровоз», вот тебе и «панталончики»…
Недаром свою незатейливую песенку о гимназистке шарманщик поёт рыдающим голосом. Впрочем… Может, рыдания его уместны? Может, песня как раз о том, что гимназистка отравилась от несчастной любви? Ведь грузинского мы не знаем. То есть чуть-чуть знаем. Для этого фильма – почти хватает.
Много уже говорено о феноменальной смеси русского и грузинского языка. Я сказала бы даже, что это особый, третий язык, самостоятельное явление.
Ну вот представьте себе, что в этом фильме актёры говорят на чистом русском языке… Без акцента, без характерных интонаций. Разве фильм не потерял бы половину своего обаяния? Уверена, что переведенный на грузинский, он потерял бы столько же. В чём тут дело? Как-то потрясающе хорошо получается: взрывная грузинская упругость, звонкая энергия – необыкновенно обаятельно вмешиваются в русскую речь! (С украинским, например, ничего такого не выходит. Почему – не знаю).
Не представляю себе, чтобы где-нибудь ещё, кроме России-Грузии, снимались фильмы, в которых все герои говорят с сильным акцентом.
Эта языковая смесь – кроме того, что просто очень приятна для «русскоязычного» уха, – создаёт у зрителя забавную иллюзию, будто он понимает по-грузински. Ты чувствуешь себя «своим».
Для фильма «Не горюй!» с его гротескной кукольностью такая речь особенно уместна. Она дважды обаятельна. (Вспомнилась вдруг речь персонажей фильма «Новый Гулливер» – этот дополнительный напор, почти акцент).
Она же, эта самая кукольность, скрадывает, съедает, обращает себе на пользу даже недостатки фильма, о которых иногда мягко упоминают критики. Необязательность некоторых эпизодов – с Леоновым, например. Мне самой кажется, что сцена на вокзале чуть-чуть скомкана. Слегка выпадает вся линия конфликта Бенжамена с князем.
Ну, хорошо. И то – необязательно, и то – необязательно. А что, скажите, в этом фильме вообще обязательно? Что вообще обязательно в нашей кукольной жизни? Разве сама она, жизнь – не цепочка случайностей, зачастую никак не связанных друг с другом?
Вот и фильм «Не горюй!» весь состоит из них, из эпизодов этих. Причём один лучше другого. Сюжет? Ну да, есть сюжет. Бедного молодого доктора решили женить на богатой девушке. В результате многодетная семья пополнилась ещё одним – чужим – ребёнком. Скорее всего, именно от его имени и написан роман «Мой дядя Бенжамен».
Что ещё объединяет их, эти чудесные эпизоды, что пронизывает? Музыка. Грусть. Смена времён года. Весну сменяет лето, лето сменяет осень.
Я могла бы писать о каждом эпизоде этого фильма. Но любимый мой эпизод – это всё-таки прощальный обед Левана.
Осень за окном. Несут гробы – красный и чёрный. Старуха спрашивает, какой из них больше нравится Левану. «Чёрный», – отвечает Леван. И это слово сказано так… Кто-то говорил бы несколько часов – и не сказал бы больше. «А с красным что делать?» – спрашивает старуха. Не поддамся соблазну – не стану пересказывать всю сцену, каждую реплику. Сплошные жемчужины… Словами тут ничего не передашь. Как описать срывающийся голос Левана? Он пытается что-то спеть. Не получается. Бенжамен подхватывает. После только что улёгшегося тарарама свадебная песня о невесте звучит почти церковно. Леван уходит к окну. Белая занавеска – напоминание о фате, которая не понадобилась. О чём плачет старик? О дочери? О том, что страшно уходить из этого мира? О том, что песня так красива и так красивы горы? О том, что два мальчика несут кувшин с вином, которого ему уже не пить?
Я тоже всегда плакала, когда появлялись эти два мальчика. Каждый раз казалось, что и я там стояла, в самом деле стояла когда-то, в пустом саду с опавшей листвой.
***************************************************************